Вовне, впереди, за краем утесов, вечное небо устремляется к горизонту и обрушивается в море┘ сверкающая, бесконечная синева за пределами досягаемости и разума и взора. Свет, чайки и волны движутся в закольцованном повторении, ритуале времени: наполовину механическом повороте стрелок часов, наполовину свободе летнего танца. Утес, прекрасная позиция для обозрения,- разграничивающее острие ножа между всемирной шкалой времени, той, что вовне, и нашей собственной, линейной.
Есть те, кто создан для моря. Когда они смотрят вот так пристально, ритм волн вводит их в транс, а вода питает семена забвения в их умах. Транс не имеет ничего общего с гипнозом, или сном, ни с чем настолько прямолинейным: море, ни жестокое, ни доброе, позволяет пребывать в нем только им, кто уже причастен к его универсальной магии, очищен его чарами. Таким образом, когда они, наконец, незаметно приходят к союзу, безмятежности и порядку вместе с водой, не остается никакой внезапной перемены, никакой резкой разделительной черты между прошлым и тем, чего не будет. Последняя цепочка пузырьков тянется, словно прощание с сушей, чьими созданиями они перестали быть; часть единого целого, становясь еще более цельными, они уже полны желания сыграть свою роль в бесконечном цикле океана. На суше самоубийства, даже в тот завершающий момент, оставляют их с чем-то вроде знания о будущем: обнаружение тела, скорбь, продолжающаяся в памяти других жизнь их последнего поступка, последнего кадра из фильма их жизней. Те, кого забирает море, отказываются не только от жизни, но и от всякого имени, действия, воспоминания и телесной формы взамен на волнообразный ритм его объятий.
Все же самоубийство не для многих из нас, как личностей, даже если день похож на сегодняшний, место, как это, так великолепно, так искажающе прозрачно, так глубоко жизнеутверждающе, что обращает разум во мрак┘
И море не для всех нас: оно знает свое, и в своей яростной атаке на подножие швыряет меня обратно туда, где я стою, на вершину утеса. Там, внизу, где элементы встречаются в водовороте скал, пены, брызг и грохота, там нет полумер: океан атакует, разрушает, отступает и атакует вновь; суша покуда не уступит. Равновесие, борьба противоположностей, запертая в бесконечных циклах, нарушается без любой из них┘ это Природа.
А вот признак Человека. В двадцати ярдах от края утеса, параллельно общественной дорожке, но на расстоянии целого мира от нее, тянется ограда из колючей проволоки. Таблички на бетонных опорах, поддерживающих ее, запрещают и вход и информацию. Мы можем бежать от таинственного порядка моря и Природы; мы можем бежать от города, который также причиняет свои разрушения, устанавливает свои основы; мы можем бежать так далеко, как получится, но всегда мы находимся в противостоянии с признаками себя. Мы обнаруживаем, что побывали до самих себя повсюду.
Мы побывали здесь, и здесь живет одно из наших возможных будущих, в приземистых, массивных зданиях в миле отсюда, у подножия холма. Отнесенная подальше от утесов, где силы Природы встречаются в таком постоянном неистовстве, расположилась исследовательская станция, которая будет поддерживать пламя какой-нибудь будущей биохимической войны. В этом на самом деле нет парадокса: как и суша, как и море, эта война микробов не будет ни жестокой, ни доброй, ни даже человеческой. В конце концов, беспристрастность никогда не входила в число человеческих качеств. Мы подстраиваемся под линейный размер: мы и наши труды даже более неумолимы, чем Природа.
Здесь есть тройственное равновесие между морем, сушей и Миром, и Словами Человека. Равновесие есть, но, особенно на протяжении этого дня, в который я решил сделать эту прогулку, оно выводит меня из равновесия. Я, в конце концов, человек, и мне интересно, какое место здесь принадлежит мне.
Я оставался на этом участке, оглядываясь вокруг, слишком долго, и тороплюсь, пока не погряз в символике. Область ничейной земли, пересекаемая дорожкой, ограниченная с одной стороны колючей проволокой, с другой краем утеса, становится шире. Двигаясь дальше, я натыкаюсь на еще один Человеческий пейзаж, хотя он очевидно неиспользуем, пассивен.
Изображая плато на вершине утеса, положенный на него, будто плита, раскинулся бетонный простор. Он ухабистый, неровный, старый: единообразие случайным образом нарушается ржавыми крючьями и кольцами, пучками сорных трав, пробившихся сквозь изломанные трещины. Каверны здесь и там, как если бы огромные зубы были удалены из своих лож. В них когда-то должны были вкореняться машины, давно отправленные на свалку: бетон был когда-то платформой, рабочей поверхностью. Как потребовало того время, он влился в географию и теперь существует, как могучее дополнение к природным образованиям скал и моря. Тем не менее, очертания энергии и осмысленности остались в этом вновь обретенном положении в земле, протянувшись по направлению к морю. Там утонули в почве останки передней, теперь покрывшиеся растительностью; крыша пропала, но она находилась на том же уровне, что и окружающий бетон. Открытая часть комнаты примыкает к скошенной плоскости, наклонившейся к поверхности земли, в которую встроены ржавые рельсы, видимо, для движения маленьких вагонеток. Я спускаюсь по склону, чтобы более внимательно исследовать комнату. В ней нет пола: комната является преддверием шурфа, ямы. Все это было когда-то шахтой.
Кажется, шурф тянется на всю высоту утеса, если еще не ниже; проходит несколько секунд, пока брошенный в него камушек не издает звук, говорящий о прибытии и успокоении. Мой разум захвачен загадкой. Шпангоуты, окружающие и поддерживающие пасть шурфа, почернели, покоробились и треснули, как если бы оттуда вырвался огонь, пожирая шахтеров и машины. Одна балка, когда-то горизонтальная крыше шурфа для поддержания блоков и лебедок, сползла в небезопасное положение. Древесина скрипит от старости, и воображение создает из этого похоронный плач по людям, что наверняка погибли внизу. Даже в великолепии летнего дня заброшенная шахта навевает зловещую атмосферу, темную и сырую, как та, что поднимается из черной ямы.
Но я знаю, что все было не так: древесина обуглилась не от пламени, а от его антитезы, от влаги, поднимающейся снизу, с моря. Шурф был разрушен более медленным, более неспешным способом, соответствующим терпеливости Природы. Шахта наверняка была заброшена много лет назад, когда ее содержимое, чем бы оно ни было, оказалось более не нужным, недостаточно полезным для того, чтобы оправдать работу. Снова Человек на своем линейном пути; прогресс, прогресс┘ в сторону. Здесь, по сути, нет никакой загадки, нет даже призрака прошлого; уже давно силы суши и моря начали возвращать себе это, свои запасы, в которые человек когда-то так старательно вгрызался.
В пятидесяти ярдах высится труба, шатко громоздится среди элементов. Это почти могло быть башней, с которой поступило первое предупреждение о близящейся с моря опасности. Здесь какая-то тайна: в основании трубы нет здания, из которого мог бы выходить дым. Вместо этого со стороны моря из ее основания тянется кирпичный тоннель. Он четырех футов в высоту и доходит почти до края утеса. Он придает сооружению вид змеи, готовящейся к броску: труба, возносящаяся в воздух, и тоннель,-хвост,-поддерживающий ее.
Я иду вдоль стены тоннеля. На полпути время и вандализм взяли свою плату, там дыра-зияющая рана в коже рептилии,-где кирпичи выломаны. Она несет в себе одновременно приглашение и угрозу приоткрытой двери в затемненную комнату; и если я пригнусь, она достаточно велика, чтобы я вошел.
Нужно двигаться почти на четвереньках, чтобы преодолеть весь тоннель, и, хотя сквозь брешь проникают косые лучи света, дальше проход погружен в темноту. Внутренние кирпичи упали на пол, путь завален и неудобен, но луч света, падающий через трубу в дальнем конце, манит меня.
Я добираюсь туда; в основании трубы есть место, чтобы стоять, чтобы сделать несколько шагов. На полу, конечно, нет костей или безделушек┘ но это место все еще кажется волшебным.
Вертикально надо мной яркий круг голубого неба; свет льется из него и искрится на стенах, сияя и вспыхивая, как будто они из хрусталя. Но я вижу, что изнутри труба сделана из тех же кирпичей, что и остальное строение: сияют не они, а крошечные, красивые кристаллы, инкрустированные в них, словно снежинки, словно алмазы. Они танцуют в лучах света перед глазами и превращают это место в очарованную пещеру.
Прогулка, ползание того стоили: кристаллы, подобное лону возвышение трубы, ее потолок осязаемой синевы. Каким твердым кажется небо, когда, как сейчас, видимы только его несколько квадратных футов! Как хорошо быть живым, как хорошо чувствовать, как хорошо видеть! И что это за кристаллы?
Рука тянется, чтобы прикоснуться к ним. Несколько кристаллов легко отслаиваются от стены и прилипают к кончикам пальцев, несущим их к языку┘
Что здесь добывали?
И каков вкус опыта?
Это была мышьяковая шахта, а вкус таков, как у цветов этого элемента. Они остались невостребованными в трубе плавильной печи, где возгонялись из добываемых пиритов. Это все, что осталось от прошлой цели. В нашем поиске знания, понимания и равновесия между силами вокруг нас мы редко находимся далее, чем на кончик пальца от того, чтобы съесть нашу собственную смерть.