- Нет, Дэвид,-сказала она,-ты должен пообещать┘

Он думал о чем-то, о ком-то другом тогда, далеко оттуда; только с усилием он сумел снова остановить свое внимание на ней, сосредоточиться на ее выбеленной солнцем голове, покоящейся на его груди. Вечерело; снаружи насекомые настраивались к ночной поэме звука. Прохладный серый туман окутал городок. Через распахнутое окно вплывали обрывки песен из музыкального автомата и слабо отдавались в комнате; эхо звучало уныло, как если бы вся жизнь, все люди находились очень далеко. Из сумрака доносились призрачные голоса. Плитки в его спальне ловили последние отсветы из окна и рассеивали их своими кромками. Остальная часть комнаты уже драпировалась в такие складки теней, которые могли бы позднее превратиться в призраки, волнующие сердце. Белые стены и альковы, сливающиеся в однородные поверхности с черным деревом высокого резного гардероба. Картины-темные, задумчивые в своих рамах, представляющиеся окнами, шахтами или проекциями. Наступала темная, угловатая ночь, и комната приветствовала ее. Свет был только в одном углу комнаты. Желтый, от масляной лампы, он мерцал над плоским столом, на котором покоился хаос из книг, журналов, газет, подшивок и рукописей. Одежда была наспех брошена на стоящий рядом стул: джинсы, хлопчатобумажная рубашка, легкое шелковое платье┘

- Дэвид?

- Что?

- Ты должен пообещать┘

- Извини,-пожал плечами он,-Похоже, я был за много миль отсюда┘ что я должен пообещать?

- Что ты не будешь┘ о, да ты же не слушаешь,-она перекатилась на спину. Внезапно ее внимание поглотила нитка бус, висящая на ее шее. В этом интересе был более чем легкий укор.

Он устало вздохнул. Музыка из автомата в кафе влетала в комнату, накладываясь на перестук ее щелкающих бус. Он потянулся к столу, нашел свою пачку сигарет, выхватил одну и зажег. Одна долгая затяжка, один долгий выдох; он еще раз отправился в затянутое дымом прошлое.

Он думал о Сьюзен. Две недели назад они лежали у моря друг возле друга на берегу его любимой бухты; это был последний день, когда она оставалась с ним. Его приглашение было неожиданным, как это было ему свойственно, и он почти не ожидал, что она его примет; но она пришла. Она улетела из Англии, бросив свою очаровательную улыбку, свою обезоруживающую искренность в чемодан вместе со своей летней одеждой, и пробыла неделю с ним на его вилле. Он был удивлен, как легко делиться, что было не в его обыкновении, но с нею он делился: своим столом, своей постелью, своими тайными мыслями и местами┘ своими тайнами.

Возможно, думал он, было неблагоразумно встречать ее с полностью распростертыми объятиями; она несла в себе семена города. Города сами по себе не несли для него какого-то особенного страха, но он знал, что приспособился, сделал своей собственной средиземноморскую жизнь и весь ее ритм, умеренность и изобилие. Здесь быстрое происходило медленно, а медленное могло длиться по времени лишь мгновение, или вечность. Он и Сьюзен были теперь из разных культур, из разных миров.

Когда-то их разумы и жизни текли параллельно; он удивлялся, где и когда они сошли с линий, можно ли было этого избежать. Последний раз, когда они по-настоящему знали друг друга, был слишком много лет назад, чтобы об этом размышлять: последний раз, когда он жил в Лондоне, наблюдая, обобщая и, наконец, сочиняя "Потерянный подарок". Так давно? Сьюзен-наблюдаемая, желанная, ускользающая-была центральной фигурой в той книге, хотя она скорее пришла из его воображения, чем из реальных событий. Создавая свои романы, он делался наблюдателем, сторонним актером, никогда полностью не вовлеченным в настоящие жизни тех из его друзей, которые замаскированными и видоизмененными населяли его произведения. Поэтому он изучал и Сьюзен, он поглощал ее в процессе написания своего романа, но образ, что он ей придал, был скелетным, не облеченным плотью, скорее экстраполяция его мыслей о ней, чем ее правдивое изображение. Теперь ему нужно было знать. Они встретились вновь случайно, на вечеринке, когда он осуществлял один из своих все более и более редких набегов на свой прежде родной город; он предложил ей свое гостеприимство, и она согласилась. Вероятно, она просто хотела позагорать; а он искал завершенности, подтверждения. Так много времени прошло; он хотел привести струны в гармонию, разрешить затянувшийся аккорд, понять, что изменилось, а что осталось прежним. Он хотел выяснить то, чего никогда не знал. Слишком долго: они не виделись с тех пор, как была опубликована книга. Прошедшие годы могли изменить, полностью отдалить их друг от друга; но они все же были здесь, нежась на солнце, хмелея от красного вина, болтая ногами в воде, одни.

В Лондоне они, казалось, никогда не оставались одни. Тогда их нес океан людей, беспощадно перепутывающий линии их жизней,-со временем они стали теми самыми линиями, что пронизывали "Потерянный подарок". Их пути непременно должны были разойтись, если еще этого не сделали, вместе с успехом книги, с поднятой вокруг нее шумихой и последующей стабильностью. С тех пор появились еще четыре романа, принесшие, конечно, добавочный доход: еще один написан в Лондоне, один в Нью-Йорке, и один в странствии на реактивном самолете. Последний, "Круги чистилища" был написан здесь, в буйно-легком темпе общества сибаритов. Он всегда использовал места и людей, которых знал лучше всего, и здесь он нашел богатую жилу для разработки; энергия потрескивала в средиземноморских днях и ночах, поддерживала сама себя, сверкала, рассеивалась. Казалось, каждый месяц старания какого-нибудь знакомого воплощались в удачу, в какой бы области он сам ни выбрал; каждый месяц другой знакомый тонул на дне бутылки бренди. В этом была простая, незамысловатая схема, медлительность времени и расстояния, и ему это нравилось. Поэтому его дом теперь был здесь, и это здесь он просеивал сито, выискивая заветные самородки человеческого поведения, чтобы наполнить ими свою будущую работу.

Это было в нескольких мирах от Лондона. Молодой человек, до краев полный развязностью и бахвальством, однажды он ощутил себя частью города; теперь, будучи чужаком, он находил его холодным, грязным, отталкивающим, замкнутым и испытывал к нему отвращение. Однако Сьюзен еще оставалась частью города, и каждое столь частое движение, каждый жест показывали, что она хранила его в себе даже здесь. Возможно, все-таки было ошибкой пригласить ее┘

Всего лишь проплывшее облако; всего лишь жара, становящаяся раздражающей и душной после утихшего на время ветерка; всего лишь действие вина, это ощущение сомнения и грусти, пришедшее из колодцев ностальгии.

- Что у тебя на уме?-спросила она; он тихо улыбнулся.-Я подумала, у тебя был такой вид.

- Какой вид?

- Такой, какой у тебя был всегда: "Я обдумываю очень серьезные и важные вещи, полные значимости для всей человеческой расы, поэтому не будете ли вы все так любезны оставить меня одного". Мне всегда казалось это немного комичным, в самом деле. Впрочем, я заметила на этой неделе, это на тебя находит, когда ты размышляешь о прошлом.

- Это не совсем верно,-сказал он, его достоинство было слегка уязвлено.

- Нет, нет, не беспокойся, я всего лишь подшучивала над тобой; нужно сохранять чувство перспективы, не так ли? Тем не менее, у меня появилось чувство, что ты думаешь обо всем этом.

- О Лондоне?

- Да, о Лондоне, о тех днях, о той книге┘ Думаю, неизбежно, что ты начал копаться в этом снова, раз я здесь.

- Ах, значит, ты читала книги?-спросил он. В его голосе был деланный намек на удивление, в основном же-удовлетворение.

- Только ту, и уже давно┘

Она казалась уклончивой; он наполнил вином еще два бокала и взглянул на море. Вдоль горизонта незаметно прошел паром. Короткое молчание. Он ощутил желание проверить. Ради собственного эго он хотел знать, что она думала о его романе. Ради самого себя, все еще желая "найти" ее, он выискивал ее чувства по поводу обстоятельств, событий, образа жизни, который их породил, и который они разорвали в клочья. Он отважился взять на себя инициативу; его неуверенность усиливалась очевидностью собственной природы.

- Это были┘ довольно странные времена, правда?

- Ты имеешь в виду то, что в книге или то, что было по-настоящему?

- И одно и второе.

Вздохнув, она пробормотала что-то, что прозвучало,-он не вполне уловил это-как "Одно и то же". Под давлением она бы не сказала ничего; но он наткнулся на одну из "своих" тем и принялся развивать ее. Уже появились признаки старческой полуалкогольной скуки. Все-таки, во всем, что бы он ни сказал Сьюзен, было много самооткровения; углубись он в области общего и взаимного знания, предайся он ностальгии о такой теплоте, которая была не в припоминаемых событиях, но в многократно пересказанных историях. Он рассказывал в перерывах между взрывами собственного смеха о многих из "странных" и "бредовых" поступков, что совершили в прошлом они и их приятели. На некоторые из этих историй-те, что она забыла, те, что он больше всего приукрасил,-она отвечала подобным же весельем, а другие встречала кривой улыбкой узнавания. На большинство из них она не реагировала совсем.

Он понял, что позволил прошлому увлечь себя, и что в течение нескольких минут он не отвечал Сьюзен. Она казалась задумчивой, слегка наморщив лоб, как будто ей пришла какая-то мысль, которую она сейчас обсуждала с самой собой, перебрасывая ее из стороны в сторону, чтобы измерить ее весомость.

- В чем дело?-спросил он.

- Я только хотела узнать┘-ей, очевидно, пришлось перенестись в настоящее, к беседе.-Услышав, как ты вот так говоришь о старых временах-тебе что, действительно так трудно разобраться, кто есть кто в твоих собственных мозгах?

- Ну, иногда мне трудно вспомнить имена малозначащих людей, но┘

- Нет, я не о том┘ не о людях, не об их именах,-по крайней мере, не в этом смысле. Я имею в виду, знаешь ли ты кто из людей был или есть на самом деле, а кто-в книгах? Знаешь, ты их иногда путаешь,-их жизни, их имена┘-она застенчиво улыбнулась,-┘малозначащих людей.

- Что, правда? Прости, это было так давно.

- Понимаешь, это глубже, чем ошибочные воспоминания; я понимаю это более полно. Это не так уж и важно. Но можешь ты сказать? Скажешь?

- Конечно, скажу, это же очевидно. Послушай, я не вполне уверен, к чему ты клонишь, если вообще клонишь к чему-то, но на уровне ниже запоминания имен людей все четко разграничено. Естественно, образы из книг выдуманные┘

Ее брови поднялись, выражая что-то среднее между изумлением и предостережением, а потом в ее глазах появилась сдержанная прохлада. Ему пришло в голову, что она изо всех сил пыталась успокоить его. Если это была атака, а у него появилось тревожное чувство, что так оно и есть, то она предприняла ее как-то вяло, как если бы ею руководили какие-то более важные мотивы, чем ее собственные капризы. Ее выражение лица, ее насмешливый/инквизиторский вид, остановили его посреди фразы; еще раз ее голос повысился, тогда как его-затих.

- Может быть, я говорю немного невразумительно, это тяжело┘ Послушай, я читала книгу; если говорить честно, то и некоторые другие тоже, я просто не хотела раздувать твое самомнение, заставляя тебя думать, что я следовала за твоей звездой. Но я действительно следовала за ней-за твоей удачей-как бы особым способом. Я очень рада за тебя, но┘ Но я знаю, как это все бывает; думаю, ты обманываешь сам себя. Я знаю, откуда это идет, и, боюсь, ты перестал это замечать. В смысле, твои герои, они такие┘ прозрачные.

- Слабые?-спросил он с ноткой обиды в голосе. Она не была полностью притворной; наверное, у него было предчувствие, что это только начало, что ему будет обидно и еще более обидно. В тот момент, однако, боль коснулась только его эпидермиса, той шкуры, в которой он так удобно устроился: преуспевающий романист, человек мира; размышляющий, общающийся, беседующий, никогда ничем не затронутый. На самом деле страдало только его самоуважение как Писателя.

- Я могу понять, о чем ты думаешь,-сказала она,-но я имела в виду не это, не литературную критику, я и не мечтаю, что могла бы выступить с ней перед тобой. Не стиль, не искусство описания, не одушевленность-я не говорю о прозрачности в отношении любого из этих терминов. Но люди┘ Смотри, возьмем какого-нибудь персонажа книги-в момент, когда ты исследуешь его, тотчас же, ты знаешь, кем он был в действительности, или я знаю по крайней мере. Твои "выдуманные" люди, они слишком очевидно привязаны к настоящим людям, с которых списаны.

- А-а. Ну так я и не делаю никакого секрета из того факта, что меня вдохновляет мое окружение, люди из него. На самом деле я всегда думал, что это было одной из моих сильных сторон-скрывать людей, делать их непрозрачными в твоей терминологии. Тебе так не кажется?

- Полагаю, большинство людей не узнают, о ком ты писал; в конце концов, никто из нас не прославился. Но суть и не в этом. Меня просто заинтересовала трудность в проведении черты между фактом и выдумкой. Я знаю, что писателям вообще свойственна эта проблема-они довольно большую часть своих настоящих жизней проводят в ими выдуманных, разве нет? Но ты┘ ты смотришь на людей совсем иначе, настоящее и воображаемое смазываются больше, чем когда-либо. Не знаю┘ это просто кажется, казалось, почему-то более важным, чем обычно с тобой бывает.

Казалось, она хотела завершить дискуссию. Как будто бы она вошла в ее воды вплоть до самой глубины и теперь не столько плыла, сколько предалась течению, желая вернуться на надежный песок. Если же она этого не хотела, то он-и еще меньше: прошлое под своей безмятежной поверхностью изобиловало мелями и быстринами, неумолимыми отливами и приливами. Он начал строить фразу, чтобы покончить с этой темой. Это было несложно; в интервью он много раз доходил до этого предела-удачный ответ на всегда надоедливый вопрос, все более избитый по мере повторения.

- Знаешь, на самом деле у меня нет с этим никаких проблем,-сказал он, изображая чарующую убежденность,-это же совсем просто. Люди различимы потому, что у них есть своя индивидуальность, свои обособленные жизни. Я слишком их уважаю, чтобы пытаться постичь или изменить это. Люди в реальной жизни и люди в книгах, все они ведут себя по-разному. Я не могу ничего изменить в реальной жизни; в книге я всего лишь записываю, экстраполирую, наблюдаю за взаимодействием их жизней. Как я сказал, в этом мое уважение к человеку,-поэтому нет никакой путаницы, я знаю, какой мир настоящий, а какой-вымышленный. Мое уважение к людям┘

- О, Дэвид, ну не надо мне все это рассказывать!-Он рассчитывал только на завершающий удар, на последнее изречение, которое покончит с этой темой; на самом деле оно придало ей новую энергию. Ее лицо было теперь серьезным и решительным; он почувствовал, как растет его собственное возмущение, как оживились его оборонительные инстинкты. Они пересекли тонкую черту, разделяющую обсуждение и спор.

- Просто минутку об этом подумай,-продолжала она.-Я видела это с обеих сторон, помнишь? Да не так уж важно, что людей, которых мы знали-и, несомненно, героев в других твоих книгах тоже, которых я не знаю,-можно распознать в вымысле, в этом нет ничего плохого. Но ты, похоже, слеп к людям, к тому, как ты их используешь; может даже слеп к самому себе. Ты уверяешь себя, что дал героям жизнь, что ты "уважаешь их индивидуальность", и, я думаю, ты и вправду в это веришь. Но в них нет никакой настоящей индивидуальности кроме той, что ты взял у знакомых тебе людей. Конечно, тебе нужен источник материала, но, насколько я знаю, ты на самом деле не строишь из него, не развиваешь его. Ты просто высасываешь жизнь из окружающих, немного ее принаряжаешь и придаешь ей дополнительные черты-и откуда же взяться твоим хваленым выдуманным индивидуумам? Что касается уважения┘!

- Что именно ты хочешь сказать? Что я вуайер?

- О, если тебе хочется формулировок, то я бы сказала-паразит: ты и вправду кормишься на других. Но обычно даже паразиты выполняют для своего хозяина полезную функцию┘ в твоем случае это всего лишь ты, который придерживается выгоды. Твои герои, конечно, ее не получают-ну, за исключением тех эгоцентричных кретинов, которые думают, что ты сделал их бессмертными. О, Господи, это тоже не то: паразит-грязное слово, и, я думаю, во всех нас есть немного от него┘ Это ты, ты довел себя до такого.

- Хорошо, я полагаю, я обессмертил тебя. Это то, что тебя беспокоит? Ты что, возражаешь?- его оборонительный тон и поза были хорошо испытаны. Стать толстокожим, превратить себя в зеркало, от которого отражаются все атаки; вбирать в себя, оставаться в стороне┘ наблюдать. Это была плохо подобранная и исполненная защита.

- Плевать. Я не говорю о себе; конечно, у меня были свои затруднения, но они не имеют ничего общего со всем этим. Я не испытывала особо сильных чувств; по правде, меня бы не очень тронуло, если бы я никогда больше тебя не встретила; я никогда не пыталась вступить с тобой с контакт после того, как вышла книга. У меня не было топора, чтобы им рубить. Но мы опять встретились, не правда ли, и я не сумела показать, что же случилось с тобой; ты и не пытаешься увидеть, что ты с собой сделал, что ты делаешь с другими людьми. Ты говоришь, что четко ее видишь, но на самом деле для тебя нет границы между фантазией и реальностью. Ты смотришь на настоящих людей точно так же, как и на героев романа. Уважение? Все для тебя марионетки, топливо для твоей славы и удовлетворения.

- Тебе что, кажется,-более личная, эмоциональная защита-что я рассматриваю тебя, как марионетку? Как ты можешь? Ты же знаешь┘

- Я уже тебе сказала, меня это не заботит,-ее ответ был отлично спланирован для того, чтобы уничтожить этот его последний и окончательный рубеж самозащиты. Слишком поспешный, он мог раскрыть чувство оскорбления, в действительности слишком сильной озабоченности; слишком затянутый, он показал бы в работе анализ. Очевидно, она говорила от души, от сердца и головы одновременно.

- Мне не все равно, тем не менее,-прибавила она, ее тон смягчился, но еще сохранил раздраженную остроту.-Я говорила о тебе, беспокоилась. И о себе-ведь я просто особенная-живая-иллюстрация ко всему этому. Но┘ ты, такой, каким был, каким мог быть, какой ты есть┘ Я хочу сказать, когда-то┘

Ее голос замер. На солнце надвинулась туча. Она зажмурилась и легко задрожала, обхватив себя руками. Извиняющаяся улыбка, и рука, протянутая к его щеке в жесте примирения.

- Говорить обо всем этом┘ тяжелее, чем я представляла; давай больше не будем. Становится холодновато,-может, вернемся на виллу?

Он кивнул в знак согласия, и они собрали вещи, оставшиеся от пикника: корзину, бутылки, полотенца и всю оставшуюся одежду. Бок о бок они начали подниматься к дороге через оливковую рощу; близко, но на очень большом отдалении. Временами, когда наклон становился круче, а опоры для ног крошились, они наталкивались друг на друга; они бормотали извинения, как если бы были незнакомцами в давке поезда. Они не заговаривали снова, пока не оказались на полпути к вершине холма и не остановились на короткий отдых.

- Что когда-то?-спросил он самым небрежным тоном, какой сумел изобразить. Он вглядывался в простирающийся перед ними горизонт, в сереющее море. Она не отвечала, пока он не обернулся и открыто не встретился с ней глазами; когда это произошло, ее ответ прозвучал медленно, взвешенно.

- Когда-то, Дэвид, ты умел видеть людей более чем в двух измерениях. Я думаю, лучше бы ты таким и остался. Теперь давай возвращаться.

Она отправилась дальше; захваченный врасплох, в тишине он последовал за ней, в шаге или двух позади. Почему-то ему пришел в голову образ странствующего рыцаря: он чувствовал оцепенение от раны, осознание того, что его доспехи были пробиты, и что он внутренне истекает кровью. Борьба давала безнадежно мало шансов на выживание; отступление полагало конец всей его чести и самоуважению.

- Я просто не понимаю, что тут, по-твоему, настолько чертовски плохого,-выкрикнул он ей. Она помедлила, и он поравнялся с ней.-Ты сама сказала, что не много знаешь сейчас обо мне и моей жизни; ты можешь знать только то, что переносишь на меня из прошлого. Ты продолжаешь утверждать, что говоришь обо мне, но я этого не слышу вообще: на самом деле ты просто продолжаешь о моем обращении с другими. К чему все это? Я имею в виду, черт возьми, ты же вышла в книге не в таком уж плохом свете.

- Не в том дело.

Ее ответ прозвучал упрямо, но он уже взял свой курс, следуя доводу, который мог отклонить ее довод, какую бы цель он ни преследовал. Его уже было не остановить.

- Не только ты, все┘ Слушай, ты уехала, но я еще был в Лондоне после того, как вышла книга, и много раз видел каждого из них. Все они прочли ее, и я не помню никого, кто выразил бы мне недовольство по поводу искажения, или паразитизма, или о чем ты там рассуждаешь. Это что, настолько ново, что ты должна была завести об этом разговор теперь? Что за страшный недостаток-я использую свою жизнь и свое видение, чтобы создавать новые и разные жизни?

- Не в том дело, но тебе этого не понять. Ты не принимаешь мое видение в расчет; ты┘

- Однако,-продолжал он, в своей забывчивости отдалившись от своей линии аргументов,-я действительно принижал некоторых знакомых нам людей, о которых писал, и кое-кого из них вообще даже не пытался замаскировать. Это само по себе могло бы опровергнуть то, о чем ты говоришь. Но, если твоя теория верна, а мои изображения людей настолько прозрачны, то они, конечно же, узнали бы кто из них кто, а у меня наверняка были бы неприятные сцены с людьми, по поводу которых я прошелся?

- Конечно, они знали.

- Почему тогда не было стычки? Ты меня знаешь, я никогда не стремился к дракам, а ведь кто-нибудь наверняка устроил бы мне драку лицом к лицу, если бы они знали, что я использую их так, как ты говоришь? Но это моя работа-писать,-ты не можешь отказать мне в этом, не можешь сказать, что я принижаю этим себя или других!

Она остановилась, и он был в ярде перед ней, глядя вниз по склону холма, когда она еще раз посмотрела на него, прямо в глаза.

- Ты что, не понимаешь, Дэвид?-произнесла она.-Ты что, вправду не понимаешь, что это все одно и то же, все-часть тебя? Ты не можешь сказать, какие лица настоящие, а какие выдуманные, потому что живешь в полумире между двумя другими. Уважение к индивидуальности отдельных персонажей и людей? Ты просто не понимаешь! Ты просто неспособен понять, ни что заключил сделку с дьяволом, ни даже в чем состоит твоя часть сделки. Да, это ты можешь, можешь написать, и "неплохо"; но за все время, что я тебя знаю, у тебя никогда и ни с кем не было настоящих взаимоотношений,-каким же образом ты мог, зная о глубинах других так мало, вдыхать в своих героев независимые личности? И ты удивляешься, когда я, знающая людей теми, кто они есть, считаю, что они прозрачны? Боже, я не думала, что это зайдет так далеко┘ но ты, очевидно, не понимаешь. Я хочу на этом закончить.

Меч. Нить. Не из-за нее, он был в нем, ожидая от нее только толчка.

- Те люди, которых мы знали┘ естественно, они никогда не показывали, что узнали себя: частично из уважения, частично из гордости. И почему кто-то, кого ты обидел, должен был преподнести тебе любезный подарок, вывалив на тебя свое грязное белье, чтобы все это было описано в следующей книге? Гораздо лучше просто об этом забыть.

Она придвинулась к нему, взяла за локоть.

- Было время, Дэвид,-сказала она,-когда ты был абсолютно таким же, как и все остальные. Но довольно скоро, задолго до того, как что-либо было опубликовано, все поняли, каким писателем ты был и будешь. С того момента люди общались с тобой до тех пор, пока не понимали, что ничего, кроме пустяков, не останется незарегистрированным. Они знали, что ты собираешься это описать-через достаточный интервал времени. Такое поведение┘ разве ты не видишь, что оно делает с тобой?

- Что?-прокаркал он,-Что это со мной делает? Жгущие веки. Меч. Нить. Правда.

- Это отбрасывает тебя на сторону. Это обесчеловечивает тебя. Ты, ты знаешь, что используешь людей, и это тоже сюда относится. Тебе никогда не приходило в голову, что они могли использовать тебя? Они-и сама твоя позиция показывает, что это имеет место сейчас более чем когда-либо,-делают из тебя записывающую машину, летописца, личного историка, валяющегося в сохранности в углу. Это все, чем ты являешься для людей. Они не хотят с тобой тесных взаимоотношений из-за опасности: ты можешь запомнить, и записать, слишком много. Но находящийся поблизости, в гуще всего этого, наблюдающий, но не вовлеченный писец, видящий четко очерченными их профили┘ да, это прекрасно. Для кадров, дающих бессмертие, это довольно безопасно: в произведении они всегда достаточно замаскированы, чтобы получить удовольствие без ответственности. Держу пари, иногда люди даже умоляют тебя не писать о них, а? Они наверняка хотят этого довольно сильно, те люди, ты не думаешь, раз так об этом беспокоятся? И чего же ты добился, кроме позолоченного самомнения? Люди для тебя нереальны, а ты нереален для них. Честная сделка. Но люди в любое время, когда бы они ни захотели, могут сойти со сцены, отдохнуть, стать для всех нормальными и настоящими. Ты можешь лишь отправиться в то маленькое пространство в твоей голове, в котором стоит пишущая машинка. Ты добился этого, Дэвид. Ты вообще не в настоящем мире. Ты не живешь на самом деле.

Не в ее словах, не в ее. В нем, это уже было, да, это было в нем.

Меч опустился на нить.

-----------------------------------------------------

О, конечно, жизнь продолжается, не правда ли? Сьюзен возвращается в Лондон, повторяются дни, солнце заходит и восходит вновь. Колотясь, движется кровь в висках, виски отражают ужас мысли, а разум убегает от этого в активную повседневность. Мир никак не может подойти к концу, пока отрезаны нити разумной позиции, отношения к нему. Более неподвижный, чем когда-либо, посреди всего этого, он задержал движения. Он оказался не в состоянии взяться за работу. Все, на что он смотрел или чего касался, представлялось ему неясным, бессмысленным, обманчивым. Комнаты его виллы наполняли его только болью и пустотой, и любая книга, за какую бы он ни брался, скорее усугубляла, чем успокаивала его сомнения; примитивная телевизионная связь скорее раздражала, чем исцеляла его.

Прошла неделя после отъезда Сьюзен, достаточно времени, чтобы понять, что на ране не образуется корка, что никакие узлы не свяжут нить снова. Он направился в бар и принялся топить себя в дискуссии со своим старым приятелем, бренди. Это там, сидя за одним из столиков возле каменистой улицы, он повстречал Гектора.

Он наблюдал за ним, выходящим с городской площади, потеющим на полуденном солнце; тот утирал испарину с лица и лба носовым платком, вытащенным из нагрудного кармана его легкого костюма. Он был крупным человеком, и заполнял этот костюм по самые швы. Было в нем что-то от торговца машинами или картежника, что-то резкое и тупое. Его рубашку украшал неистовый цветастый узор. У шеи она была расстегнута, чтобы выставить на обозрение золотую букву "Г" на золотой цепочке; на его левом запястье было еще золото-массивные, экстравагантные часы, подходящие его массивной экстравагантной персоне.

Никто не знал настоящего источника его состояния, но оно обычно считалось непомерным. Шесть месяцев назад он купил одну из больших вилл на вершине холма, и незамедлительно преобразовал ее незамысловатое изящество в своей изобилующей фонтанами и кондиционированным воздухом, мраморной манере. Теперь поговаривали, что он всегда вступал во владение в подобном духе, покупая и потроша красивые старинные дома, чтобы их "модернизировать". Из-за этого эмигранты смотрели на него без особой любви, боясь, что прибытие других жителей, поощряющих его стиль, разрушит неиспорченный городок, который они нашли и заселили-для удобства забыв, что он таким образом уже был испорчен ими самими.

Дэвид слышал разговоры о Гекторе, но никогда по-настоящему не интересовался такой кровосмесительной спекуляцией; изредка они встречались на улице, но никогда не обменивались чем-то большим, чем молчаливый кивок полуузнавания. До сегодняшнего дня он находил все, что ему было известно об этом человеке, его деятельности, его возможных грехах и святынях, просто скучным; но теперь, сам утонувший в яме скуки, в трясине инертности, он приветствовал его сквозь зачатки алкогольного тумана дружеской улыбкой и протянутой рукой. Гектор, как ни странно, ответил подобным образом; может быть, у него был чрезвычайно хороший или плохой день, побуждающий его к товарищеской псевдо-приветливости за бутылкой. В любом случае, он пожал предложенную руку с ослепительной золотозубой улыбкой и уселся за столик Дэвида. Так начались неправдоподобный питейный альянс и пьяная беседа.

Время и бренди бежали быстро; подогретые последним, они продвигались через традиционные и предсказуемые темы: город, погода, туристы. Долгое время они сохраняли свое молчание и свою наружность на месте.

Внезапно смерклось. Они бросили наливать по отдельности, и теперь бутылка бренди стояла на столе между ними; они уже уделили ей должное внимание. С угасанием света их настроение изменилось, и теперь, ощутимо неловкие, уныло глядящие вдоль улицы в одну и другую стороны, они оказались охвачены неясной меланхолией, что приходит после затянувшейся выпивки. Алкоголь выдавливал из них слова, они продвигались к самораскрытию, хотя и только в смысле минимализма незнакомых людей: каждый искал скорее симпатии, чем понимания. Они сохраняли дистанцию, никто не хотел выбираться слишком далеко на свет. Словно рассеянные актеры труппы, перегруженной ролями и постановками, они начинали представление друг для друга, высказывая друг другу свои монологи,-но выговаривали реплики из различных пьес. Только когда алкоголь еще больше оцепенил языки и умы, они в достаточной мере отошли от своих обычных привычек, чтобы даже сойтись в своих темах. Пришло время вопросов-прямых, резких, неразрешимых,-как это всегда случается.

- Был когда-нибудь женат?-спросил Гектор. Когда выпивка возобладала над ним, его манера стала резкой и отрывистой; и в лучшие времена не самом спокойном и уживчивом из людей, сейчас в нем почти было что-то от отставного офицера армии, несмотря на золотые побрякушки и некую резкость кокни в голосе. Человек, чтобы рубить руки, возможно, но не слова. Когда это произошло, ответ Дэвида был подчеркнутым, настолько близким к подмигиванию, насколько это можно выразить голосом.

- Нет, нет┘ Я, ну, сожительствовал какое-то-короткое-время; но я никогда фактически не связывал себя клятвами.

- Помешало бы твоему писательству, а?-в этом прозвучала нотка недоброжелательства или презрения, и Дэвид был готов откликнуться на воображаемый вызов; но его собеседник, очевидно, воспринимал это лишь как отступление от темы. Налив себе еще бренди, тот вернулся к изначальному предмету разговора.-Я сам большой приверженец брака; состоял в нем три раза, собственно говоря.

- Три раза? Не сказать, чтобы это соответствовало обычаям!

- Слышь, теперь я видел это со всех точек: был разведенным, вдовцом┘-голос Гектора смолк; очевидно, он углубился в прошлое, и Дэвид испытал укол неудобства.

- Извини, я не хотел┘

- Не, не за что, мне это пофигу,-произнес большой человек, оборвав Дэвида и его смущение.-Они обе были коровы, первые мои две жены. Да, несчастье, что Изабель умерла┘ бывает. Это не меняет того факта, что она была при жизни коровой. Неважно, суть не в этом: дело не в неправильном обычае, дело в бабах┘ одна была сука, а другая потаскуха, и обе они были коровы; моя ошибка┘ но на этот раз┘ Но я все равно приверженец, стойкий приверженец.

Голова Гектора покачивалась, а глаза затуманились. Это была самая длинная речь, что он выдал за всю их беседу, возможно, он открылся настолько, насколько мог. Дэвид, однако, все еще озабоченный подразумеваемым или неявным нерасположением к его "творчеству", не мог удержаться от быстрого испытания.

- В таком случае я удивлен,-подбирая слова,-┘если у тебя было несколько провалов, что ты все еще приверженец, что ты прошел через это опять. Может быть┘ Ну, я хочу сказать, людям на самом деле свойственно вступать в брак, да, даже если он строгий и легальный? Ты не кажешься┘ Слушай, я конечно не знаю, но ты так легко называешь их "коровами"-это не очень-то человечные воспоминания о них, а? Вероятно, ты на самом деле не думал о них, как о людях, когда вы женились, и это┘

- Они были моими чертовыми женами, когда мы женились!-кулак Гектора начал колотить по столу, подчеркивая смысл.- Ради Христа, вся эта бодяга, равенство, и разделение, и обхождение, и почтение-все это хорошо заранее, все это делают, ты должен это делать. Но когда клятвы принесены, ты просто забываешь об этом, эта женщина твоя жена, она принадлежит┘

- Но так на людей смотреть нелепо!

- Что не так? Единственный чертов взгляд на женитьбу, если спросить меня, а тебе лучше спросить меня, потому что сам ты вообще ни черта не сечешь!

- Но это так сильно устарело┘

- Если ты имеешь в виду, что это старомодно, то меня устраивает, так и должно быть. Все-хреновы стервы и либералы-хотят в наше время это опровергнуть, но все просто и очевидно: мужчина по природе доминирует, а любая баба, которая с этим не согласна, относится к самым последним лесбиянкам и ей нечего делать на кухне.

- Где, по-видимому, ты считаешь, должна оставаться жена?

Гектору даже не понадобилось шевельнуть головой, чтобы подтвердить свое согласие. Их голоса повышались, но они скорее спорили сами с собой, чем друг с другом; теперь они поспешно погрузились в молчание, боясь разрушить то-пьяное-понимание, которого ранее достигли. Счастливые люди так не спорят, только действительно отчаявшиеся делают это после такой паузы. Ясно, что, если вечеру предстояло продолжиться, им нужно было увести беседу прочь от неустойчивости их противоположных убеждений. Очевидно, это зависело от Дэвида-возобновить разговор; это было в его природе: начать говорить все о том же, но менее едкими словами. Все-таки позиция Гектора была настолько диаметрально противоположна его собственной, что он оказался заинтригован ею и лично, и (о, да, несмотря на Сьюзен, несмотря на его теперешнюю тоску, он все еще рассматривал себя, как профессионала) профессионально.

Взбалтывая бренди в стакане и слова у себя во рту,-Извини, я, это, немного перешел черту-это твоя жизнь┘ так или иначе, ты говоришь, что все это в прошлом┘ Теперь все в порядке? Сколько времени ты в браке со своей теперешней женой?

- Джейн? О, всего лишь восемнадцать месяцев┘ и ты прав, на этот раз все так, как и должно быть в браке. Представляешь, я ее знаю много лет.

- Правда?

- Да, натурально, с тех пор, как ей исполнилось шесть.

- Да?-внимание Дэвида пробудилось, будто змея, избавившаяся от кожи пьянства.-Сколько ей теперь?

- Двадцать. Понимаешь, я знал ее отца; он был моим близким деловым партнером, и я бывал у него довольно часто. Она всегда была красивой маленькой девочкой┘ называла меня дядей Гектором, не знаю уж, помнит ли она. Я стал для нее отцом почти в такой же степени, как и Гарри. Неважно, неважно, это все давно прошло. Понимаешь, Гарри умер, вот, и я не видел ее после этого много лет; она, конечно, выросла, университет и так далее. Тем временем у меня были Изабель и Кэрол┘ встретил ее фактически на похоронах ее матери┘

- Как необычно,-высказался Дэвид, но ему на самом деле вовсе ни к чему было вытягивать историю: Гектор, уже изрядно навеселе, был вполне готов рассказать ее сам с тем, чтобы компенсировать образовавшееся ранее напряжение между ними.

- Да┘ Как бы там ни было, она находилась в хреновом положении; ей всегда было трудновато уживаться с людьми, и с ней произошло что-то вроде нервного срыва┘ она была просто в панике. У меня оказалось немного свободного времени,-как я сказал, это было сразу после Кэрол,-и я взял ее в круиз, чтобы она обо всем забыла. Ну и это как бы произошло: она выросла, конечно, но совершенно одна┘ ну, я знал, что она меня уважает-и вот. Слушай, я рад сообщить, что замужество сделало из нее настоящую женщину, теперь уже совсем не нервная, любит вечеринки, чудесная домохозяйка┘

- Так вот каким, да? Вот каким должен быть брак?

- Похоже, так.

Было что-то трогательное, почти детское в его заявлении. Но┘?

- Однако, тут, наверно, большая разница в возрасте?-спросил Дэвид.-Сколько тебе, тридцать восемь, тридцать девять? С этим есть проблемы?

- Нет пока, да, надеюсь, и в будущем не будет.

- Но взгляды-на брак, например,-наверняка с годами изменились. Не отличаются ли ее взгляды от твоих из-за разницы в возрасте?

- Я полагаю, ты имеешь в виду, она не такая старомодная?-они оба позволили себе улыбнуться этому, а Гектор продолжал.-Ну, по моему опыту она бы не осталась моей женой так долго, если бы не сменила один-другой взгляд. Она это сделала; все в порядке; она пообещала повиноваться┘

- Как насчет секса?-спросил Дэвид, хотя про себя строил догадки, избивал ли этот человек свою жену, или нет, чтобы добиться такой покорности; этот путь был, возможно, кратчайшим. Однако сам вопрос был встречен сдержанно.

- Скажу совершенно открыто, между моей женой и мной кое-что есть.-Дэвид подавил смешок непреднамеренной игре слов.-Это тебя не касается.

- Извини, если я кажусь навязчивым,-он ухитрился натянуть на свою усмешку маску, по крайней мере, для глаз другого напившегося.-Я спрашивал не конкретно о сексе. Смотри, мы можем также допустить, что наши отношения к браку полярны┘ и ты единственный из нас, у кого есть практический опыт нахождения в этом положении. Далее, я признаю, что во взаимоотношениях в момент женитьбы наступает фундаментальная перемена┘ Мне просто интересно увидеть, куда именно тебя твоя позиция в конечном счете ведет, добраться до сущности этой позиции, наверное.

- Это, тем не менее, не делает мою сексуальную жизнь касающейся тебя, не так ли?

- Нет, конечно, нет. Позволь мне высказать это иначе, немного окольным путем. Возможно, если я предложу тебе ситуацию-в надежде, что ты никогда с такой не сталкивался, и не столкнешься в будущем; возможно, твоя реакция скажет мне о том, каким ты видишь брак, больше, чем любые прямые вопросы и ответы?

- Ладно, валяй.

- Что бы ты сделал┘-пауза, чтобы подчеркнуть "бы".-Что бы ты сделал, если бы застал свою жену в постели с другим мужчиной? Ясно, это для любого было бы изменой, но поскольку ты считаешь, что она в такой степени твоя рабыня┘?

Гектор, уставившийся на дно своего стакана бренди, казалось, забыл о его словах, и вопрос на губах Дэвида замер в предчувствии потенциально опасного будущего их собственных суждений. Он был сам не уверен, сменить ли ему курс, или начать сызнова, или зондировать дальше, и выпивка подтолкнула его к последнему варианту.

- Конечно, это не настолько чрезвычайно┘

Но Гектор поднял голову и сразу оборвал его слова пристальным взглядом, глазами, на мгновение просветлевшими, ожесточившимися, прояснившимися. Осанка, которая ранее не распрямляла его плечи, и безжалостность того, чем бы он ни занимался, проявилась в его позе, физическая сила бойцовой собаки. Внезапно его руки показались созданными из одних только стальных мускулов, его кисти-одни только кулаки. Наступил напряженный выразительный момент молчания, бесстрастный голос в голове писателя гудел: "Так, так┘" Когда тот заговорил, его голос исходил изнутри, из какого-то дергающегося в мозгу синапса, который, в свою очередь, приводил к трепету мышц челюстей, висков и запястий.

- Это было бы очевидно,-произнес он, скрежеща словами, как старый, зачерствелый чеддер.-Знаешь, мои ружья со мной, а если не они, то у меня есть руки┘

Напряжение ушло из его тела; электричество утекло в землю. Сложная маска опьянения вновь опустилась на черты его лица. Дэвид сидел с открытым ртом, как человек, взобравшийся на ринг в ожидании бокса, чтобы обнаружить, что схватка была по каратэ. Обеспокоенный, испытывающий дрожь первобытного осознания, пробегающую вдоль позвоночника, он попытался выдать какой-то односложный ответ, но собеседник-теперь его очередь вернуть разговор в норму, рассеять напряженное мгновение-отмахнулся от него и продолжил.

- Прелюбодеяние┘ Изабель┘-интервалы, бессвязность пьяной беседы вновь были с ним; они опять говорили о какой-то теоретической ситуации, и напряжение предыдущего момента рассосалось. Разум его разума, не тела, снова был под контролем, хотя бы в том приближении, которое может допустить бренди. Он налил себе еще стакан, тогда как Дэвид смотрел и выжидал.

- В свое время у меня были случаи жестокости,-продолжал Гектор, снова вытягивая поток слов в прямолинейные предложения.-Я не думаю, что колебался бы хотя бы момент. Я не допущу прелюбодеяния┘ Я не имею ничего против траханья-это теперь называется "нерегулярный секс", правильно?-но я не допущу грабежа. Если кто-нибудь трахает мою жену, то это грабеж. Я не могу вернуть свое право владения, но я, черт возьми, конечно, верну себе свое┘ Я осуществлю свою месть, и прямо там┘ им обоим. Они ничего другого не заслуживают. Сицилианцы это правильно понимают; это┘ естественно.

Он бы сделал это, думал Дэвид, он бы в самом деле это сделал. Слова и реакция пришли с такой легкостью, что от другого человека это прозвучало бы просто показным, театральным, в достаточной мере рассчитанным на его доверие, чтобы довести их до логического завершения. Такой навязчивый догматизм-ах, теория, теория: предельная ненадежность в том, что касается положения, уверенность, сила, богатство, возраст. Два разбитых брака; дети? Наверное, нет-если и так, то не признанные. И вот, незрелая невеста; почти наверняка он бил бы ее, чтобы купить покорность и послушание в обмен на страх. Классика. Да, этот сильный, богатый человек, он сделал бы это, без всякого страха. Он заключил себя в клетку репутации и догмы, придал жизни форму, не оставляющую места сомнению. Его вело бы не сомнение, а лишь истасканные образы позерских слов, уверенности, хвастовства. Убийство не стало бы крахом всей системы взглядов; убийство было бы актом завершающего поглощения его собственной же схемой.

Глухой смех отдавался между ушами Дэвида. Вот он, наблюдающий, оценивающий, запоминающий и резюмирующий-групповой писатель. Он расследовал, разглядел изображение потерянной души; он видел ее, заключенную в самодельную тюрьму. Хотя, не будь он сам потерянным, он не сидел бы здесь, полощась в бренди подобно свинье. О, да, он вышел на люди, чтобы повстречаться со своим страхом, чтобы отречься ото всех уз обычаев; но от этого он стал узником в еще большей степени. Он все еще наблюдал, находясь на грани насмешки. За Гектором, у которого была лишь одна дорога, за Гектором, потерянным в городе душ. Он сам оказался в пустыне: все направления равноправны и равно никчемны. Они оба были в ловушке.

Хватит, хватит. Сообща они направились прочь от рифов, от водоворота, к которому влекла их беседа, и вместо этого погрузились в дальнейшее пьянство. Они разговаривали о сплетнях, мелочах, догадках и осознанно держались в стороне от дальнейшего личного самораскрытия. Они разговаривали-и пили-в одиночестве: хотя между собой они знали большинство людей, что проходили мимо их столика, пока бар заполнялся с приближением вечера, они не обменивались с ними более чем несколькими словами приветствия. Было совершенно очевидно, что на них давила тяжесть ночи и выпитого.

Поздно, как это склонно быть, он был склонен действовать. Дэвид заговорил об отъезде из городка, о том, чтобы попробовать где-то что-то новое, пустившись по воле волн; прежде он поступал так довольно часто, и до сих пор это являлось не более чем тенью свободы, простым взыванием к ее имени. Но недавние события придали ей на этот раз больше смысла, и, пока он говорил, до него доходило, что отъезд мог бы подсказать, как ему обрести цель. Просто действие, само по себе, не решило бы ничего, но изменение географического положения прекрасно могло избавить его от самообвинений, населявших его недавние воспоминания. Снова найти себя, какой-то смысл, какую-то настоящую жизнь┘

К этому времени Гектор был уже не в состоянии говорить о чем-либо, кроме собственности, и единственное, что его интересовало в этой теме-будущая продажа Дэвидовой виллы. Они согласились, что для Гектора это был бы легкий и естественный способ приобрести ее. Если Дэвид размышлял о том, что это означало, то это означало для него немногое: работа по преобразованию (тот мрамор? те фонтаны?), новые жильцы-буржуа, дальнейшее "разрушение" городка. Он ведь уедет, пытаясь опять существовать с целью; то, что он оставил позади, могло не существовать вообще. Они оставили вопрос в неопределенном состоянии: вскоре они об этом еще поговорят. Через какое-то время Гектор придет и осмотрит виллу.

После этого не оставалось ничего, что бы можно было сказать друг другу: они достигли дна бутылки бренди и возможностей разговора. Гектор ополз на стол, его ленивый взгляд был направлен на коробок спичек, с которым играли его пальцы. Дэвид, рискованно отклонившись на своем стуле назад слишком далеко, перекинул одну ногу через подлокотник и глазел на улицу в направлении площади, перекатывая возле губ незажженную сигарету.

- Привет, дорогой,-Джейн, жена Гектора, натолкнулась на них внезапно и неожиданно, спускаясь по улице с вершины холма. На ней была гигантская обернутая шарфом соломенная шляпа, которая делала ее в пропитанных ночью глазах Дэвида нелепым созданием этого дня. Она обвила рукой своего мужа и поцеловала его в лоб; его остекленевший взгляд перекатился на нее, и он проворчал приветствие. Она взглянула на Дэвида через стол.

- Привет. Вы писатель, не правда ли? Дэвид Стирлинг? Я видела вас в городе. Я Джейн.

- Да, Гектор все мне о вас рассказывал. Привет,-ответил он со всем обаянием, с самым учтивым кивком головы, который только смог изобразить. Она была хорошенькой; в его усталых глазах она сияла.

- Я надеюсь, все в порядке?-наивная/серьезная улыбка.

Гектор пошевелился, оставшись ссутуленным. Он пробормотал издалека: "Пора домой",-и рыгнул.

- Мне тоже,-отозвался Дэвид и поднялся на шатающихся ногах.-Еще один тяжелый дневной труд завершен.-Та же улыбка Джейн. Одним бурным движением это захватило его, пустая бутылка и полувменяемый вид ее мужа. Дэвиду она уже нравилась.

Втроем они начали подниматься по вымощенной булыжником улице к соответствующим виллам. Они не ушли далеко, когда Дэвиду уже пришлось поддерживать другого, поскольку его ноги взбунтовались против чувства направления; вскоре Джейн стала подпирать своего мужа с другого бока, когда стало очевидным, что Дэвид сам находится в неустойчивом положении. Он был пьян; Гектор же был уничтожен. Так они волокли его почти всю дорогу до его двери. Там Джейн принесла щедрые благодарности, извинения за своего мужа, и предложила кофе. Дэвид не прислушивался к первому, настаивал, что второе было его виной, и благодарно принял третье.

Перетащив Гектора в дом и наверх, в его спальню, Дэвид отправился в туалет, где его вырвало, потом обрызгал лицо холодной водой и прополоскал рот. Тогда он почувствовал себя бесконечно лучше, а кофе оживил его еще больше. Теперь он снова был в состоянии слушать, а Джейн говорила. Ее рассказ: университет, свобода, вседозволенность, наркотики; арест, тревога и досада ее матери; прикрытие, сумасшедший дом, исправительное лечение, истощившее ее волю и живость; смерть матери; свадьба с Гектором, хватание за предложенную соломинку, все еще не задумывающаяся о будущем, нечувствительная, живая только формально. И теперь начавшая чувствовать себя живой опять.

Дэвид знал, она говорила слишком много; высказала слишком многое, слишком скоро┘ это мог быть порыв ее юности-или неудержимая словесная опухоль, до сих пор сдерживаемая и утаиваемая. Вероятно, думал он, ей в жизни покровительствовали больше, чем она дала понять; вероятно, она подошла к грани ближе, чем признавала. Сейчас она по-прежнему говорила; казалось, она хочет истины.

Он не остался надолго. Он принес свои благодарности и ушел; еще не протрезвевший, он ковылял с холма к своей собственной вилле. Он чувствовал себя старым, старым┘ но к моменту, когда достиг своей двери, плакал как дитя. И вот, теперь. Бусы на ее шее пощелкивали под ее нервными пальцами. Пьяная ночь была неделю назад. Сегодня, зная, что Гектор в городе по делам и не должен вернуться до раннего вечера, он отправился на его виллу и пригласил Джейн присоединиться к нему в его имении за послеобеденными напитками и (эхо его слов: "Так мало тех, с кем это возможно┘") поговорить. Обольщения на самом деле не было ни в одной детали: движение к постели было обоюдным и искренним. И теперь эти бледно-серые глаза смотрели в его собственные и умоляли его пообещать. Она ждала.

Она о чем-то беспокоилась-или что-то ее принуждало? Дело было не в Гекторе, и не в возможности быть раскрытыми┘ как она объяснила, она часто выходила погулять в оливковой роще с наступлением вечера, так что ее муж не нашел бы ничего странного в ее отсутствии на вилле. Но была какая-то напряженность┘ это утомляло Дэвида, когда он наблюдал за ней. Была ли ее просьба-возможно, даже вообще ее присутствие в постели-поступком, просто поступком того рода, который, как он знал теперь, благодаря или проклиная Сьюзен, предназначался единственно для его выгоды, как наблюдателя и писца? Он считал, что нет-она, ведь не знала его достаточно долго, чтобы быть осведомленной об этом вампирском элементе в его творчестве? Все же она поняла: существует возможность того, что он мог бы написать о ней┘ даже если так, откуда эта настойчивая просьба, чтобы он этого не делал? Стремилась ли она на самом деле, надеясь на прославление, сделать возможность написать о ней неизбежной, поскольку он сказал, что не будет? Она бы знала тогда что-нибудь о его извращенности┘ а она не была тупой, эта┘

- Дэвид, пожалуйста┘ Я не хочу, чтобы ты сказал, что любишь меня, или что-нибудь в этом духе! Просто не пиши обо мне.

- Если я скажу, что не буду, но не пообещаю?-предположил он. Это-упоминание о любви-было все-таки другим аспектом.

- Это мне не надо┘ Дэвид?

Итак: похоже, ее мотивам разъяснения не было. А, ладно, так или иначе, это едва ли что-либо значило: еще одно обещание, еще один маскарад, еще одна встреча┘ в любом случае, скоро он отсюда уедет. Если,-а было, как он считал, крайне мало шансов-в какой-то момент в будущем он захочет написать о ней, нарушение еще одного обещания среди тысяч прочих, данных им самому себе и другим, не сделает большой погоды. Были и иные, более важные вещи, чем эта. В конечном счете, это больше не будет иметь для него значимых последствий.

- Хорошо, я обещаю.

- Ты имел в виду именно это?

- Конечно, да.

- Ты не против?

- Конечно, нет.-Если бы она нажала на него еще одним вопросом, он мог взять свое обещание назад; но вопросов не было, и он улыбнулся ей с искренним участием, откровенностью и честностью.

- Тогда спасибо,-прошептала она, положив голову ему на грудь и обводя пальцами окружности вокруг его пупка. Плывущие звуки музыкального автомата.

Вот, думал он, вот настоящее понимание. Линии протягиваются от этого момента и этой комнаты, подавая сигнал подобно нитям паутины, когда добыча поймана. Теперь он был не наблюдателем, писцом, жизнеописателем, а мужчиной; и теперь его жизнь была реальной, не притворством, не надувательством, не представлением. Перед его воображением вырисовывалась свобода. Снаружи часы отбили время: семь. Он был сонным, сонным, но его разум рвался вперед.

Он снова подумал о Сьюзен, о том дне на пляже: об ужасных, преуменьшающих истинах о нем и его жизни, на которые она указала ему, почти сожалея, но не без яда. Дело довершило отчаяние,-и он стал полумертвым, изгоем среди последующих компаний друзей и знакомых, никогда даже не допускающих настоящего состояния изгнания. Вместо этого он стал фигляром, шутом, бездонной бочкой шарад, подпоркой для энергичных личностей. Клоуном под гримом печали; дураком, полным веры в собственную гениальность; императором во всей его пышности и церемонности манер, во всей его наготе. Он остался без одежды, старой или новой, а время почти закрыло для него двери к возможностям и человечности.

И все же он нашел время, оделся, уперся ногой в косяк закрывающейся двери, утверждая свою жизнь, также как и свое существование┘ теперь он его почувствовал, пульсирующее в его теле. Он обнаружил, что может взглянуть в лицо своему страху и отчаянию; и теперь окружающая пустыня стала ничем. Он вновь ощутил себя живым, свободным от той полусмерти, в которой бессознательно-хотя и не в неведении, либо из стремления к знанию-хоронил себя годами; и он наслаждался зрелищем.

Он думал об улице, баре, огнях, насекомых, пламенеющем холме, который утесом, скалой, осыпью и неухоженной растительностью возвышался над городком, о трещинах и оврагах, в которых легко можно было сломать ногу и, даже в этой идиллической обстановке, умереть в одиночестве. Он думал о глазах Сьюзен в оливковой роще, о глазах Джейн лишь мгновение назад, умоляющих, но непостижимых. Он думал о размерах и силе Гектора, о его кулаке, сжатом на столе, о безумной праведности в его глазах.

Ласковое, жаркое прикосновение золотой кожи к его; ее запах, молодость! Жизнь, вот она!

Звуки музыкального автомата; отдаленные, различимые голоса; шаги по булыжнику снаружи. Паук плетет свою паутину у открытого окна, борясь с ветерком, но он упорствует, полный решимости окончить свою сеть.

Он подумал о записке, которую подсунул в тот полдень под парадную дверь Гектора, когда они уходили:

ОЧЕНЬ ВАЖНО. НАДО ПОГОВОРИТЬ О МОЕЙ ВИЛЛЕ:
ЗАГЛЯНИ КО МНЕ, КАК ТОЛЬКО ВЕРНЕШЬСЯ.

ДЭВИД СТИРЛИНГ

Его самоубийственная записка.