"Просыпаюсь; сделал это без тени сомнения. Стрелки будильника у кровати показывают, что еще добрый час до привычного для меня времени пробуждения; сигнал еще не прозвучал. На этот раз вместо того, чтобы вновь уплыть в сон, я тянусь к будильнику и нажимаю на рычаг, чтобы звонок не прозвенел и позже. В моей голове туман, во рту еще ощущается привкус бренди с прошлой ночи; есть подозрение на распухшую железу справа на моей шее. Я перешел граничную линию, по-настоящему проснулся, и не чувствуется никакого желания вернуться в сон; поэтому я подчиняюсь непривычному побуждению встать.

День настолько зауряден, что не может даже быть назван враждебным. Серость и сырость неизменны, но в почти скрытом смысле. Я могу взглянуть на день и сказать: "Это ничего", но, когда я отвернусь, мои глаза будут еще более затуманенными, влажными и бесчувственными. Это-скучный, неясный, безымянный-день ожидания, день, чтобы ожидать.

Приготовленная автоматически чашка черного кофе; вода расплескалась через край чашки на поверхность стола, где уже начинает застывать липкой лужицей с разрозненными зернышками кофе и сахара. Я открыл свою почту, просмотрел начальные абзацы, подписи-и отложил настоящее чтение на более позднее время, когда я приду в себя. Плюхнувшись на свой любимый стул, я пью кофе, выкуриваю две сигареты, читаю утреннюю газету. Нет ничего особо интересного: землетрясение, футбольные результаты, две дурацкие ошибки во вчерашнем кроссворде, перечни бесполезных телепрограмм на другой вечер. Мне, однако, нужна газета в качестве перехода, привязки ко дню; без ритуала утреннего чтения я прекрасно мог бы провести весь день в состоянии сна.

Ритуал исполнен, и я пришел в состояние, которое мне нравится считать состоянием полного сознания. Меня радует, что еще рано: впереди ждет целый день, набитый драгоценными минутами; время овладевать, покорять, формировать мои собственные намерения. Слишком часто в эти дни время течет для меня по-своему; сегодня же, сейчас, я встал до того, как оно подготовилось, у меня есть преимущество на старте, и поэтому, возможно, я смогу на этот раз его одолеть. Довольно скоро оно будет наступать мне на пятки,-я полон решимости не утратить того преимущества, что у меня есть. Пока я еще немного слаб, немного медлителен, пока еще есть эта временами пульсирующая шишка под моей челюстью; возможно, время подготовило эту болезнь в своем арсенале для меня.

Забыть об этом; этого не может случиться. Так, другую чашку кофе, а я просматриваю свои письма как следует, пока закипает чайник. Когда-нибудь я отвечу,-через месяц? Два?-но не сейчас, не сегодня, не тогда, когда песчинки времени уже присоединяются друг к дружке в безжалостной готовности. Я уношу их в свою комнату, убираю газеты, выкуриваю другую сигарету; теперь работать.

Чистый лист бумаги, и я делаю несколько пометок. Другой-и несколько указаний. Еще один-и несколько связей. Уже три листа бумаги покрыты каракулями, насыщены мыслью; их полная сумма дает путаницу. Это глупо-я должен остановиться, очистить свой ум, по-настоящему обдумать, куда я направляюсь, если есть возможность обнаружить обман на стадии продвижения. Итак, соберемся с мыслями.

Смотрю в окно. Все тот же неважный день, серый, пасмурный; теперь к этому добавились еще и плевки дождя. Задумчивость, блуждающие мысли; еще раз, концентрация.

Я точно знаю, для чего эта вещь предназначена, и что обозначает, вот только не могу придумать, как ее выпустить. Я могу чувствовать ее рыщущей внутри меня: посаженный в клетку кот, царапающийся и скребущийся в попытках выбраться. Только бы он все не испортил┘ нет, я единственный, кто вообще может что-то испортить, и в себе, и в работе, несвоевременностью или плохим исполнением. Все же, если бы я не осознавал местоположения двери в этой клетке, я также мог бы быть пленником и сам. Мог бы я просто начать писать? Это, по крайней мере, даст чему-то выход, облечет плотью и зверя, и решетку. Но тогда я никак не смогу называть себя ни дрессировщиком кота, ни обладателем силы. Если я узнаю, какой дорогой побежит зверь, то все остальное приложится-вот насущная проблема. Я знаю, как это будет, и, несомненно, могу найти физическое направление этого. Возможно, если я просто предамся этому, позволю своему разуму отпустить поводья┘

Абсолютно безуспешно.

Может, еще сигарету; может, чая, или чего-нибудь поесть? Может, куда-нибудь из этой комнаты, с этого стула, на котором я просидел уже полтора часа? Ага, собака: прогулка! Свежий воздух, ветер очистит меня от моей зажатости, умственной и физической. Когда я один выгуливаю собаку, я всегда рассуждаю наиболее здраво; я уверен, что смогу разложить по полочкам все, что мне понадобится, чтобы написать рассказ.

Ботинки, пальто, поводок, ключи. Снаружи-то день не такой неопределенный, более неприветливый, чем казалось. Облегчение спустить на лугу собаку с поводка; она натягивала его всю дорогу. Мое запястье натерто, незащищенная кожа ниже рукавов замерзла и промокла. Волосы постоянно сдувает на глаза. Мое тело по цвету выглядит замерзшим: нос красный, суставы синие. Вода, стряхиваемая с деревьев, капает мне на шею; осколки ветра и дождя хлещут мое лицо. Прячу руки в карманы, нахохливаюсь, иду на автомате. Собака уже в сотне ярдов от меня, преследует белок. Рассказ-а, да, масса времени подумать о нем на обратном пути.

Пенящая вода мчится по сточной канаве, белый шум.

Слизняк переползает мой путь в едва ощутимом движении, белый, блестящий, передвигающийся по своей слизи; подергивая рожками, он по какой-то неизвестной причине-возможно, из-за моего присутствия-изменяет курс. Время для него немного иное.

Какой-то лоскут на молодой пихте. Ближе; нет, голубь! Его крылья вывернуты наружу; иглы ветвей захватили и распороли перья. Черная зияющая дыра позади правого глаза, шея раздражающе искривлена. Наверное, он налетел на гиблые колючки дерева на рассеянно-предельной скорости. Собака подскакивает, сопит в эпилепсии от запаха, пытаясь стащить его вниз. Я отпугиваю ее прочь, но оставляю птицу разлагаться на дереве: предупреждение об опасности спешки.

Иду, думаю. Люди, события, планы, будущее, мечты. Вот и снова дом.

День приобрел импульс, но сохраняет все ту же инертность. Я вытираю собаку и свои пропитанные дождем волосы; я меняю ботинки. Эта чашка чая, эта сигарета, и назад в эту комнату. Я знаю, что теперь на несколько ходов отдалился от работы и должен это пересидеть: другого способа нет. Думаю о рассказе; эхо наблюдений и догадок от прогулки бьют из моего разума ключом. За окном день кажется еще хуже, чем раньше; еще нет даже полудня, но уже появилось ощущение сумерек. Думаю о рассказе. На ум приходит слово: поискать его в словаре, в тезаурусе. Вот другое интересное слово, посмотреть его, отметить; полдюжины случайных цепочек из слов-ссылок. Еще сигарету. Думаю о работе. Безуспешно.

Изнеможение: складываю руки на столе, ложусь на них головой, пытаюсь перенести это и сосредоточиться посредством разрядки. Я знаю тему, по направлению к которой работаю. Я знаю ее очень хорошо. Герои, их действия четко выделяются, но они рассыпаны, как кусочки составной картинки-головоломки. Я не могу понять, как они все соединяются, как это соединяется вместе. Я не могу увидеть ни одной строчки, с которой я, возможно, мог бы начать. Она готова, она выстроена внутри меня достаточно давно┘ но нет способа, чтобы выпустить ее наружу, чтобы я мог написать для ее начала хотя бы слово. Итак: это, должно быть, означает, что я еще не полностью понял или постиг ее. Пробую. Безуспешно.

Некоторое время проходит смутно, почти осознанно. В поиске корней этого рассказа я зашел в темное место; с пустыми руками я возвращаюсь к той же неподатливой, неизменной реальности вида из окна.

Начинаю опять. Чистый клочок бумаги. Набрасываю мысли, связи, обусловленности. Это просто каракули, даже менее понятные, чем предыдущие записки. Ничуть не ближе. В бешенстве сминаю бумагу в комок и швыряю ее по направлению к корзине для бумаг, потерпев неудачу даже в этом. Запускаю руки в волосы: грязные, засаленные. Массирую лоб кончиками пальцев: он выпуклый, узловатый┘ как мои раздувшиеся, бесцельные мысли, как мой мозг.

Готовлю что-нибудь поесть: тост, яичницу, сливочный сыр, помидоры. Еще тост, масло, джем, другую чашку чая. Играю с собакой и ее мячом; неуклюже импровизирую на пианино; прослушиваю одну сторону альбома. Бездумно включаю телевизор: час дневной мыльной оперы. Еще сигареты, еще чай, еще тост, еще время. Драгоценные минуты уносятся прочь по сточной канаве; белый шум нарастает, и я больше не могу его переносить. Опять время работать.

Назад в комнату; пристально смотрю в окно. День еще более неопределенный, полное отсутствие цвета и жизненности. Обхватив голову руками, думаю, нащупываю ответы, выглядываю в окно; тянусь к рассказу в слепом поиске слова, значения, основной мысли. Не ближе. Теперь время добилось власти; теперь оно ускользает от меня с нарастающими злорадством и скоростью.

Вот уже темнеет. С наступлением темноты можно отдохнуть, если знаешь, что старался весь день. Я не могу сказать, что старался достаточно: у меня был старт, власть надо днем; и пришел никуда┘ нужно сделать еще попытку.

По-прежнему комната. Оцепенелое, смутное обдумывание рассказа, рассказа, рассказа в голове. Время грызет, засасывает меня, разверзает подо мной упадок сил. Мысль расширяется до видения, рассеянности, полу-каталепсии. Глаза закрыты глаза открыты голова на руках выглядываю в окно: все равно та же пасмурность пустота дня. Не ближе.

Главный прием пищи. Сделал ли я хоть что-нибудь за весь день, кроме еды? Рыбные палочки, замороженный горошек, картофель быстрого приготовления. Осадок. Кофе. Наконец, я уступаю бренди, которое буфет напитков предлагал мне весь день. Я вновь уступаю телевизору: новости, те же новости, что и всегда; немного бокса, передачи об автоспорте и скалолазании. Мне неинтересно, но я смотрю. Проповеди и остановка работы; экран тоже сталкивает меня с серым вакуумом. Меня мучит чувство вины за то, что я недостаточно отдался занятию. Внутренне я злюсь на свой недостаток усилия, или сосредоточенности, или способностей. Еще один день, еще один кусок работы почти потерян.

Снова комната. Если бы только я мог начать писать, если бы у меня было что-то, хоть что-нибудь, что осталось бы от этого дня. Назавтра я смог бы на этом основываться. Усилие. Десять полузаконченных начальных строчек, все, очевидно, не те; одна завершающая, настолько двусмысленная, что могла бы с тем же успехом быть первой. Я перечитываю это; направленность и содержание безнадежно неверны. Еще бумага для корзины; мои руки скребут, терзают волосы.

Собираю заново все предыдущие наброски, гипотезы, диаграммы и планы на столе перед собой. Заново переправляю их в корзину.

Руки между колен, голова на столе, безуспешно.

Локти на столе, голова на руках, безуспешно.

Возможно, я работаю теперь только относительно времени, а не рассказа: оно почти победило меня.

Поднимаю голову. Потягиваюсь, зеваю, открываю глаза. Обессиливающее биение времени в висках. Рассказ теперь почти забыт даже в намерениях; ничто из него более не представляется имеющим смысл. Может быть, он будет лишь частью большего рассказа, или сам будет разделен на более мелкие секции; может быть, это вообще не рассказ. Может быть, не осталось ничего, что можно было бы сказать, ничего, что того бы стоило, ничего, что не было бы сказано ранее, ничего из того, что я могу написать не смехотворного и/или бессмысленного. Вот и немое отчаяние. Хоть даже я и знаю, что это все день, неудовлетворенность; дело не в рассказе, не в недостающей форме, а во мне.

Все же вся эта писанина. Голова на руках на столе глаза закрыты поводья отпущены. Теперь даже едва ли уверен, почему или как я упорствую. Любого постороннего проблеска достаточно, чтобы отвлечь внимание. Я точно знаю, что здесь ничего уже не выйдет, но меня подгоняет упрямая надежда. Разрываю почву памяти в поисках какого-нибудь случая, дарующего душе значение. О, неужели начинается? Нет: уплывает прочь┘ ожидаю рассказа.

Будто женщина, желаемая созвучно с будущим знанием огня загорающегося и гаснущего; будто ее ожидание. Сначала ты весь-надежда, вера, трепет; затем расцветающее предвкушение, мысленный возврат к ее лицу, ее телу, ее присутствию, вот уже скоро. Время ускользает, приходит оцепенение, сознание ее отсутствия, одиночества, растет. Наконец, смирение, принятие.

О, да, ожидание женщины, часто так оно и заканчивалось: один на чистейших эмоциях, на самых дистиллированных ощущениях, питаемых лишь огнем воображения и не запятнанных действительностью. В другие времена, конечно, женщина приходила, и страсть была утолена; но кое-что еще, некая загадка также угасает, и впоследствии приходит та новая пустота, то холодное сомнение┘ все так, как и должно быть, но всего этого недостаточно. Остается некое желание, направленное и мотивированное менее персонально; возможно, желание более полного самопожертвования. Одиночество тогда становится глубже, страх-что ничего не важно-сильнее. Нежные объятия внезапно оборачиваются призрачным прикосновением миража. Мечта о совершенном мгновении, его ожидание зачастую лучше, чем его приход; потому что это когда иллюзии разбиваются вдребезги.

Да, и ожидание рассказов тоже было; когда ко мне пришла моя участь, это не был один сияющий момент, но часы творчества, в которые время сковывает скорее физически, чем духовно. А потом? Потом, как и после секса, когда это сделано, тема закрыта, это более не кажется имеющим какую-то важность. Я всегда тоскую по моменту, когда оно еще ни здесь, ни там, еще является простым зародышем идеи в моей голове, тоскую по всей той тупой боли поисков, желания, ожидания, которую оно мне причиняет. "Работа", которую я стараюсь покорно выполнять, к которой я так ревностно отношусь,-простое копирование этой идеи, начерченной на песке, пока океан времени не подберется и не сотрет ее.

Мы по-прежнему ожидаем. Так все мы ожидаем на протяжении наших дней одного мгновения страсти, знания, просвещения. Мы признаем мелочи и ритуалы, но неспособны отказаться от них; мы тоскуем лишь полуосмысленно. Время от времени, в ходе кратких прогулок за пределы самоодержимости, мы получаем сигналы и знаки, но редко принимаем их близко к сердцу. Вместо этого мы ожидаем одного момента прозрения: мгновения, после которого все остальные мгновения, в прошлом, настоящем или будущем, не будут важны. Возможно, для некоторых из нас это будет совершенным рассказом, совершенным оргазмом, совершенной смертью. Для большинства же в конце окажется разочарование, спад. Но есть что-то такое в ожидании, в воле и усилиях, которых оно требует, что должно быть, по меньшей мере, так же ценно, как и экстаз или бессмысленность, которыми оно заканчивается".

Вот таков он. Он ожидал рассказа: это могло быть песней, стихотворением, картиной. Это могло быть планом-как сделаться миллионером, или как угнать самолет, или как он взорвет аэропорт. Это могло быть его самоубийством. Должно ли это быть чем-то настолько драматичным только потому, что мысли здесь, на бумаге?

И теперь, в конце дня, растратил ли он его? Он его прожил. По какому праву можем мы это осуждать?