О, знали ли вы все, заключенные в голограмме Времени, что так случится! Что, в конечном счете, мой рассказ может достичь вас только на этой странице! Вы всегда слышали его, запечатлевшийся в ткани галактик, в паутине всего бытия; но никто никогда не слушал. Трепещущая угроза и пожелание к вам из будущего, вы всегда его слышали, все вы, но никто никогда не понимал, вы были слишком озабочены занудной механикой ваших границ, той озабоченностью, что запечатывает вас в кольце измерений, где ничего нет, в голосе разума, где один только хаос. "Остановитесь!" всегда кричал я; "Слишком поздно!" возвращало мой голос эхо. И ничего от вас, кроме молчания и равнодушия.
О, вы все┘ я, протянутый через зияющие промежутки бытия, могу сейчас попробовать уведомить вас только этим, наиболее примитивным из способов, в этом наиболее ограниченном землей прошлом. Хотя это и не мой голос, а эхо, звенящее от уверенности и правдивости, я все же должен попытаться. Хотя я уже знаю, что вы не поймете, я все же должен довести ваше непонимание до его пределов: я должен показать вам конец всего. Если вы поежитесь, поежусь и я, если вы сожметесь от страха, и я тоже сожмусь, ибо ваша неполноценность-и моя тоже. Теперь, к тому же, мое отчаяние должно охватить ваши сердца, потому что это наше общее наследие. Я обращаюсь к вам отсюда, из будущего.
Они бросили меня. С сознаниями, неспособными вынести самопротивостояние, с которым им пришлось бы столкнуться, будь мое уничтожение незамедлительным, не могущими взглянуть в лицо телепатическим мукам, которые принесла бы им моя агония, будь мы в какой-либо близости, они посадили меня в челнок и улетели в материнском корабле на плазменной тяге прочь по эллиптической траектории. Пока они уносились сквозь вакуум, я направил свою ненависть лучом вслед за ними, чувствуя муки их разумов, когда он достиг их, но зная: это ничто в сравнении с тем, что они бы испытали, если бы казнили меня на месте. Казнью более личной, более человечной, более справедливой, чем эта,-потому что каким бы ни было мое преступление, каким бы ни был мой мятеж, он, конечно, не заслуживал этого, отказа в моем праве перенести свои смертные муки на них! Однако они отказали мне в этом праве; они ушли, и мои адские проклятия не могут более чем слабо затронуть их; но это поддержало меня.
В самом деле, одна лишь ненависть поддержала меня, потому что надежды больше не было, не было шанса достичь убежища; моя физическая жизнь с тем же успехом могла бы закончиться в момент, когда их корабль тихо, пульсирующе двинулся прочь от меня с бесконечным ускорением. Только энергии этого судна хватило бы, чтобы долететь до ближайшей базы, человеческой жизни, спасения; все, чего я мог надеяться достичь из моего положения в пустоте, была та же пустота. Хилая движущая система моего корабля, даже имей я в своем распоряжении бесконечность времени, не могла принести меня к безопасности. Здесь, осужденный пребывать в этом самом отдаленном секторе изучения, я был уже мертв.
Челнок, несший дополнительно функцию спасательного плота, был хорошо обеспечен: я мог жить месяцы, годы, пока не иссякнут запасы пищи, питья и воздуха. Но мои сигналы о бедствии уходили бы незамеченными. В простом выживании я бы, в конечном счете, нашел худший из возможных путей умирания: постепенный упадок и бесспорное безумие, израсходованное питание, легкие, заглатывающие несуществующий кислород, системы жизнеобеспечения, отказывающие одна за другой. Из всех вариантов смертей, к которым я был приговорен, эта, самая жизненная, была самой ужасающей в перспективе. Думаю, они ожидали, что я совершу самоубийство, и если бы моей единственной альтернативой было это растянувшееся мучение, я, неизбежно, так бы и поступил. Однако я сразу же решил, что моя смерть не должна прийти ни с легкостью подкожной инъекции в уединенном, молчаливом спокойствии моего судна, ни с бредово-безрассудным, подгоняемым ручным реактивным двигателем дрейфом прочь от него в пространство: такие сравнительно безболезненные варианты никогда не смогли бы дать выход неистовству моих эмоций. Мои мысли обратились к мщению, и к поиску некого конца, который соответствовал бы им по мощи. Обжигаясь варом своих чувств, я изучал звездные карты, разыскивая хоть что-нибудь, что помогло бы мне в достижении этой моей последней цели. Я нашел это, и тотчас взял свой курс. Я нашел черную дыру.
Когда я начал свое медленное движение через бесконечную ночь по направлению к отрицанию нашего пространства, у меня сложился план. В точке входа в черную дыру-вращающуюся воронку антиматерии, из которой не может быть возврата,-я взорву свой источник питания и дезинтегрирую судно; тогда, конечно, какие-то обломки катастрофы распространятся за пределы теневой зоны, где встречаются материя и энергия диаметрально противоположной природы. Судно, которым я был брошен на волю случая, как я предполагал, все еще будет в области действия какого-то катастрофического эффекта, как бы быстро оно ни двигалось, сколько бы ни понадобилось мне времени, чтобы достичь этой, моей последней цели. Возможно даже, осколки антиматерии разлетятся сквозь безбрежность пространства, обеспечивая уничтожение тех, кто меня погубил, параллельно с моим собственным; по меньшей же мере, вовлеченной энергии, несомненно, хватит, чтобы усилить мое страдание и послать его, телепатически кричащее, к ним сквозь пустоту, чтобы случился тот самый феномен, которого они надеялись избежать, бросая меня-симпатическое колебание их разумов, вызванное стиранием моего собственного. Возможно, результаты будут даже более ощутимыми: не было и нет возможности собирать данные о черных дырах, не будучи самому вовлеченным в процесс. Хотя до ближайшей жизни были световые годы, она также могла быть затронута; но теперь моя ненависть, как и мое бытие, не знала границ, а я не дошел до того, чтобы снимать шляпу совести перед какими бы то ни было случайными жертвами. Разве не была моя кара преступлением против человечества в моем лице? Следовательно, не были ли виновны все люди?
Мое путешествие заняло недели. Я продолжал поддерживать в себе ненависть, все усиливающуюся по мере приближения моего конца. Мне не дано было узнать подлинный вкус мести, и я довольствовался ее ростками, жгучим предвкушением. Я старался не израсходовать мои запасы мощности,-потому что в конце они понадобятся мне, чтобы создать предполагаемый катаклизм,-и намеревался выключить свои двигатели, как только станет известно, что я наверняка умру физически, перед оптимальной точкой для самоуничтожения, сжатый гравитацией до невообразимых размеров; поэтому я запрограммировал компьютер моего корабля соответствующим образом. Ощутив мою неотвратимую кончину, он сможет выполнить заключительное действие моего плана за меня, разодрав челнок во взрыве. Моя дистиллированная ненависть, моя чистая жажда мщения, я знал, останутся со мной моей подлинной сущностью, даже если мое тело погибнет; и в тот момент я выжгу пустоту, ища разумы тех, в материнском корабле, которому я однажды принадлежал. Я приготовился к долгому падению в воронку антиматерии; план был составлен.
Все пространство есть вакуум, но он не способен соперничать с чудовищностью того, что окружает черную дыру. Со времени всеобщего начала она всасывала в себя каждую крупицу материи, попавшую в область действия беспредельной силы ее тяготения, так, что пустота, окружающая ее, не может более измеряться даже в понятиях скорости света: скорее темноты. Я падал в эту абсолютную пустоту, постоянно ускоряясь, но без ощущения скорости: в отсутствие материи вокруг, с которой я мог бы соотносить себя, это выглядело, как будто мой корабль неделями оставался неподвижен. Но я с ликованием осознавал, что все время ускоряюсь вовнутрь; теперь ничто не могло остановить мое движение вперед, ничто не могло предотвратить характер моей кончины.
До меня доходило медленно. Сначала я подумал, что это выходка моего, несомненно, возбужденного рассудка, феномен, вызванный все большей близостью небытия, каким-то образом отражающий мои мысли и возвращающий мне телепатические эхо меня самого. Чем ближе я подбирался к черной дыре, тем больше становилась интенсивность мыслеволн; озарение за озарением охватывали меня, пока, наконец, передо мной не забрезжила правда. Моя сущность, бывшая когда-то ненавистью, сменилась отчаянием, отчаянием из-за неспособности послать сообщение; а варево моих чувств теперь стало еще жарче, чем было при моей прежней жажде мести.
Сообщение: то, которое-как, надеялся однажды я, должно было случиться с моей ненавистью,-запечатлено сквозь всю ткань пространства и времени, и всех остальных измерений. Это то сообщение, которое вы, да и я в свое время, слышали изнутри нашей временной тюрьмы, но никогда не понимали; это то предупреждение, к которому вы-мы-отнеслись так рассеянно. Теперь эта рассеянность принуждает меня к самой бесполезной из попыток общения: вживлению моей истории в разум, и, следовательно, в слова, написанные кем-то из вашего времени, вашей ограниченности, вашей беспомощности. Это безнадежно, я уже знаю: вы, я, мы все не можем отклониться от линии, на которую бесповоротно стали. Все же это борьба; все же мой вопль долетает даже дальше, чем я когда-либо мечтал.
Сущность, телепатический сигнал черной дыры-нет, время разделаться с такими неодушевленными образами-сама антиматерия, одна составная антитеза всему, что мы есть и знаем,-ни интеллект, ни воля, ни эмоция. Даже в смысле сущности, я понял, это абсолютное отрицание. Я знал, в рамках, определенных чувствами, что это отрицание отрицаний было абсолютным забвением, абсолютным уничтожением для нас. Конечно, в материальном смысле я всегда знал, что так оно и есть; теперь я знаю, что это так и в любом другом. Я подбирался ближе, а мыслеволны становились все более интенсивными; способный к этому времени только поглощать, но не сопротивляться, я был беспомощен. Мне стала ясна чудовищность моего преступления.
Антиматерия в своей целостности-также анти-разум, анти-душа, анти-мозг, анти-дух; тогда она еще дремала. Забвение, которое предлагала нам черная дыра, то окно, куда мы вглядывались, но не могли ничего разглядеть, было равнодушным, бесстрастным; постоянное всасывание материи было просто дыханием Спящего. Этому больше не бывать: шум моего приближения, сила моей ненависти вторглись в сон, и оно шевелится.
Что за пища из мертвой, безжизненной материи, когда наступает бодрствование? Теперь Оно восстает ото сна; теперь Оно готово впервые попробовать вызывающую привыкание сладость жизни и души в моем лице. Теперь Оно просыпается, разминает свои мышцы, начинает ощущать всю полноту своей силы и власти. Пришел Его золотой век; скоро, сейчас, Оно начнет искать свой путь сквозь космос, сквозь все времена, сквозь измерения, в стремлении удовлетворить свою бесконечную прожорливость, утолить свой бесконечный голод.